— Значит, вы полагаете, что живопись ничего не стоит — даже того, чтобы ее хранили, улучшали... даже пользовались ею. 

 — Нет, конечно, живопись — вещь полезная, — проговорил Томкинс. — Это его картину невозможно использовать. Другое дело молодые художники с их кругозором, они-то не боятся новых идей, новых ме­тодов. А его старомодная мазня? Пустяк, личные мечтания! Да он и ради жизни своей не сумел бы на­рисовать стоящего плаката. Вечно возился с листья­ми и цветами. Я спросил его однажды — зачем? Он ответил: потому что они-де красивы! Можете пред­ставить? Так и сказал — красивы! Это они-то — пи­щеварительные органы... гениталии растений? Я так ему и сказал, и он не смог ничего возразить. Глупец, дурак. 

  — Дурак, — вздохнул Аткинс. — Да, бедный ма­ленький человек, он так и не сумел ничего закончить. Конечно, после того как он уехал, холсты его нашли себе «лучшее» применение. Но я, Томкинс, совсем не уверен в этом. Помните ту большую картину, которая пошла на починку дома его соседа, после всех пото­пов и ураганов? Я нашел в поле оторванный от нее уголок. Он был поврежден, но все было понятно —там из лиственной пены вырастала гора. И я не могу выб­росить ее из головы. 

  — Разве она у вас есть? — возразил Томкинс. 

  —  О ком вы оба?— спросил Перкинс, вмешав­шийся, чтобы утихомирить страсти, так как Аткинс изрядно побагровел. 

  —  Не стоит вспоминать, — отвечал Томкинс. — Не знаю, зачем это мы о нем заговорили, собствен­но, он и не жил в городе. 

  — Нет, — отвечал Аткинс. — Вы говорите так по­тому, что вам приглянулся его домик. Тогда вы все ходили к нему, пили его чай и смеялись над ним. Что ж, теперь сельский дом этого человека принад­лежит вам вместе с городским, и вы рады забыть его имя. Мы разговариваем о Ниггле, если вы, Перкинс, знали его. 

  — О, бедняга Ниггл, — отвечал Перкинс, — а я и не знал, что он рисовал. 

   Так, наверно, в последний раз помянули Ниггла в разговоре. Однако Аткинс сохранил обрывок карти­ны. Большая часть красок осыпалась, в конце кон­цов на куске холстины остался один только пре­красный листок. Аткинс вставил его в рамку, а по­том отдал в городской Музей. Там картина с подписью «Лист. Ниггл» долго висела в запасниках, а потому была доступна редкому взору. Потом случил­ся пожар, вместе с музеем сгорел и лист, и тогда о картине и Ниггле забыли уже навсегда. 

  —  Весьма полезная мера, — проговорил Второй Голос. — И праздник, и развлечение. Прекрасное за­нятие для выздоравливающих, и не только для них. Для многих самый удобный путь к Горам пролегает именно здесь. А с некоторыми буквально творятся чудеса. Теперь я посылаю многих этой дорогой, и редко кто возвращается обратно. 

  —  Так,— согласился Первый Голос. — Полагаю, пора дать этой местности имя. Что ты предла­гаешь? 

  — Носильщик все уладил давным-давно, — отве­чал Второй Голос. — Он уже кричит: «Кому в Пэриш-Ниггл? Поезд на "Приют Простеца" подан к платформе!» Пэриш-Ниггл... Приют Простеца... 

  — И что же они сказали? 

  — Смеялись. Что там— хохотали... так что эхо разносилось от Гор.